Еще немного воспоминаний. Мария Францевна не могла даже слышать про мышей и кошек, особенно черных, но очень любила собак. Так как в то время, когда я ее знала, ей было хорошо за восемьдесят, она не могла содержать и ухаживать за молодым и резвым псом. В этот период жизни она сама в некоторых случаях нуждалась в помощи. Тем не менее, в этот период у нее были одна за другой две очень пожилых, тихих и спокойных собаки.
Первого пса, который был у нее, когда мы с ней познакомились, звали Вилли. Он был очень пожилой, больной и еле ходил, умный, спокойный и послушный. Первый раз, когда я пошла с ним прогуляться, он сам повел меня на собачью площадку, о существовании которой в центре города я и не подозревала. Мария Францевна сказала мне, что он понимает по-русски, но мне пришлось говорить с ним по-фински. Когда при переходе улицы я сказала ему, что надо подождать зеленого света, он сел и терпеливо ждал команды продолжить путь. Этот пес слабел с каждым днем, скоро у него начались сильные боли и расстроились основные естественные функции его собачьего организма. Мария Францевна очень горевала, плакала, но его пришлось усыпить. Сама не видела, но Анна Францевна мне рассказывала, что труп кремировали, а пепел Мария Францевна хранила дома в вазе.
Следующий пес был помоложе. Обе собаки были овчарки и обычно с ними гуляла соседка. Второй пес прожил у Марии Францевны около года, потом с ним пришлось расстаться, его потребовал назад прежний хозяин, сторожить дом. Впрочем, Марии Францевне было уже трудно содержать собаку в небольшой квартирке, да и сил у нее становилось все меньше и меньше. Но она все время вспоминала ”свою собачку”, как она ее называла. Чтобы утешить ее, в день рождения я подарила ей фарфоровую статуэтку овчарки производства Ломоносовского фарфорового завода. Неожиданно для меня это вызвало большую радость. (Ведь не знаешь где угодить. Однажды я принесла Марии Францевне ее фотографию, сделанную накануне. Последняя была в ярости разорвана.)
Потом я стала повторять тему подарка при каждом удобном случае и на полочке у Марии Францевны выстроился целый ряд представителей этой породы животных, сначала производства Ломоносовского завода, а потом уже и всяких. Каждую полученную собачку она целовала. Моему примеру последовали и другие друзья и знакомые, и Вероника, в том числе. Это было легко делать еще и потому, что Мария Францевна, уж не знаю по какой причине, не любила, когда ей дарили цветы или конфеты. А что еще дарить женщине? Вот я и нашла выход из положения. Теперь Марии Францевны нет среди нас, а у меня еще остались собачки, которые я не успела подарить ей. Спешите сделать подарки вашим близким, пока они с вами.
Мише Чарному Вероникой было сказано, что ему следует ходить в библиотеку института России Восточной Европы, там есть все нужные ему книги. После этого Миша больше не приходил в библиотеку Русского купеческого общества.
На Пасху я обычно крашу яйца. Механизм таков, сначала я варю их в луковой кожуре. Потом разрисовываю черным фетровым карандашом. Получается что-то похожее на античные терракотовые вазы с черным орнаментом. Уж не знаю, хорошо или плохо, друзья и знакомые хвалят, может быть из вежливости, кто знает? Каждый раз, когда я дарила эти пасхальные яйца Марии Францевне, она, совершенно равнодушно взглянув на них, говорила: ”Зачем мне это, я яйца не ем!” Я внутренне хмыкала и говорила сама себе, что произведения искусства не едят (Марии Францевне - ничего). Если при этой сценке присутствовала наша общая знакомая Пирьё-Лииса, о которой речь пойдет ниже, она ”хрюкала” вслух и просила у меня эти яйца, чтобы отнести их в церковь. И я, и Мария Францевна обычно на это соглашались.
Еще Мария Францевна призирала на своем балконе ворон. Вороны ее очень любили, и, стоило ей появиться на балконе, с громкими криками слетались к ней. Конечно, это очень беспокоило соседей и не могло им нравится. Они жаловались в домоуправление. С Марией Францевной беседовали, но она продолжала заботиться о воронах. Если она не доедала бутерброд, то со словами ”это пойдет моим воронам”, откладывала его. Однажды Мария Францевна вернулась домой, а на балконной двери висел замок. За время ее отсутствия дворник закрыл балкон.
Она очень обиделась и расстроилась, звонила всем нам и жаловалась на самоуправство домоуправления. Через несколько дней ее племянник Даня снял замок. Но после этого ворон кормить она перестала.
В ее очень небольшой квартирке была крохотная комнатка, длина которой равнялась длине диванчика, а ширина также сильно не отличалась от длины. В этой комнатке всегда кто-то жил: только что женившиеся или вышедшие замуж племянники, знакомые, которым было некуда пойти, различные помогальщики, люди, приехавшие поработать в библиотеке Русского купеческого общества и т.д. Приглашала их Мария Францевна по первому движению сердца из желания помочь человеку в беде, хотя потом бывали трудности и она, случалось, жалела о первом своем порыве.
В связи со сказанным, надо вспомнить о женщине, с которой Мария Францевна провела последние часы своей жизни, о Прьё-Лиисе Ванхонен. Впервые она появилась в библиотеке году 1993-94. (Не делала записи и теперь приходится все по памяти писать.) Мы даже сначала и имени ее не могли запомнить. Обычно она приходила в библиотеку ближе к концу рабочего дня и всегда с ней была большая дорожная сумка. Средних лет, высокая, с ничем не примечательной внешностью. Не толстая и не тонкая, не красивая и не безобразная, она, в общем, производила приятное впечатление, была довольна образована, и с ней можно было говорить обо всем, рассказывать русские анекдоты, говорить о политике, о литературе. Она знала немного английский, немного французский, но мы с ней общались по-фински.
Несмотря на общую приятность в ней чувствовалось что-то необычное, непонятное и чуждое, какая-то необъяснимая странность. Все стало ясно, когда Ирина Морозова, которая привела ее к нам первый раз, рассказала, что Пирьё-Лииса - бездомная. Вот почему она всегда ходила с большой сумкой! Однако же все равно это было так странно и необычно, что простому человеку трудно понять. Как разъяснила Ирина, она сидит в кафе, кинотеатрах столько времени, сколько последние открыты, потом как-то перемогается, дожидаясь первых автобусов, и на задних скамейках отсыпается.
У меня все это вызвало ужас и безумную жалость к этой, уже не очень молодой женщине. Я кожей ощутила, как это невыносимо трудно, быть бездомной, особенно еще и потому, что я - очень домашний человек. Пирьё-Лииса знала, где можно купить дешевые билеты в кино, куда пускают бесплатно, в каком кафе можно за одну цену налить две чашки кофе и т. д. Правда она кофе не пила. Каждый раз, когда она приходила, я старалась заварить чай и чем-нибудь угостить ее. Но она держалась независимо, частенько угощала нас и была очень честна. Однако все это, и ее неприкаянность, вызывали удивление еще и потому, что социальная помощь в Финляндии организована очень хорошо. Это мы знали на собственном опыте. Позднее Мария Францевна говорила, что она ненормальная. Может быть, в какой-то степени она была права, скажем так, Пирьё-Лиса была странной. Нюра окрестила ее ”Замаршкой”. Так мы ее и звали.
Приблизительно через год после своего появления в библиотеке, Замарашка пришла домой к Марии Францевне. В этот вечер мы разговаривали с Марией Францевной по телефону. Она рассказала мне, что Пирьё-Лииса приняла ванну, поела, сейчас сидит на диване в маленькой комнатке квартиры и очень довольна. Я сказала Марии Францевне, меня предупреждали насчет Пирьё-Лиисы, что особенно привечать ее нельзя, так как от нее трудно избавиться. Но Мария Францевна мне возразила, она опять поддалась порыву, ей хотелось немного помочь этой несчастной, и было приятно сделать доброе дело.
Короче говоря, Пирьё-Лииса прожила у Марии Францевны вплоть до ее смерти. Было у них, как всегда в жизни, и хорошее, и плохое. Пирьё-Лииса много помогала Марии Францевне, ходила в магазин, в аптеку, готовила, хотя была плохой поварихой, помогала мыться, давала лекарства, вызывала врача, когда это требовалось, и т. д. Правда, под конец их отношения очень испортились и крохотная квартирка Марии Францевны превратилась в настоящую коммуналку. Они и ссорились, и кричали друг на друга, готовили и держали продукты отдельно. Однако последние месяцы жизни Мария Францевна не смогла бы прожить без помощи. Она уже не вставала с постели и часто падала. Однажды она упала на большую, стоящую на полу и очень антикварную стеклянную вазу. Ваза разбилась, а синяки были ужасные. В последний день жизни Марии Францевны у них был мир. Довольно поздно, около двух часов ночи, они весело поужинали макаронами, а потом спокойно заснули. Для Марии Францевны это был последний сон…
Обряжала Марию Францевну ее сестра, Анна Францевна. Она сразу позвонила Нюре, чтобы та приехала проститься. Нюра говорит, что в гробу Мария Францевна выглядела очень хорошо, спокойно и умиротворенно. По местному обычаю гроб больше не открывали и никто больше не видел Марии Францевны. А Пирьё-Лииса недели через две после похорон, снова оказалась на улице.
В заключение хочу сказать, что я на всю жизнь осталась во власти больших, прекрасных, голубых глаз Марии Францевны. Какие бы отношения между нами ни были, стоило ей взглянуть не меня, улыбнуться своей притягательной улыбкой, и я согласна для нее на все. Она была незаурядной личностью и интересным человеком, обаятельным и начитанным. Склад ума у нее - нестандартный, характер имела сильный и волевой, смогла собрать вокруг себя кружок интересных людей, пусть совсем не единомышленников. Общаться с ней было интересно и поучительно. Хотя зачастую она могла подгонять факты под свои взгляды и теории. То, что ей не нравилось или не соответствовало ее чаяниям, для нее не существовало. Она была воительницей, характер имела очень непростой, особенно в конце жизни. Ее окружал ореол вдовы поэта Вадима Гарднера. Их любовь освещала и вдохновляла поэзию Вадима Даниловича.
В душе безотрадные тучи.
Октябрь водворился внутри,
И ветры суровые веют;
А ты и бодрись, и твори!
…Голубые озера очей
Мне таинственной Высью блеснули,
В них мечтанья мои потонули,
Как созвездья в глубинах зыбей…
Не помнят добра и не ценят,
Не жди благодарности век.
За благо ведь злом отвечают
……………….. волк-человек.
1921 г.
Сафические строфы Марусе.
Нежный, алый цвет георгины пышной.
Острия-лучи, раскраснелись ярко,
На меня глядят и пьянят мне душу,
Сердце волнуют.
Этот чудный дар ученицы милой
Позабуду ль я? Буду вечно помнить,
Благодарный ей, благодарность доброй,
Светлой Маруси.
22 июня - 4 августа 1926 г.
На ступеньках у входа в баню
В беседке ль крытой у ручья,
На срубленном суку средь леса
Сидим мы часто, ты и я.
То вековечные вопросы
С тобою разрешаем мы,
То молча звезды наблюдаем
В часы вечерней полутьмы.
То я былое вспоминаю
То о грядущем говорим
И мирными крылами веет
Над нами светлый Серафим.
Чиста, прозрачна наша Дружба
И замутить ее нельзя
Открыта нам обоим Вечность
Звездно-лучистая стезя.
И оба, созерцая небо
И солнц мерцающих игру
Стремимся к красоте незримой
К Освобожденному Добру.
Февраль-март 1930 г.
Со всеми недостатками моими,
Со всею ленью, скукой и тоской,
С порывами к высотам заревыми
Прими меня глубокою душой!..
7-20 октября 1930 г.
Нет Тебя, и все в мире ничтожным
Мнится мне, все ненужным таким.
Равнодушный к созвездьям тревожным,
Не стремлюсь к областям немирским…
18-31 мая 1933 г.
Что с того, что в заплатах штиблеты
И дырявая шляпа на мне?
Стих мой, светочем мая согретый,
Снова страстно поет о весне…
16-29 октября 1942 г.
Молитва Богу
Благой, Тебе светилен
Опять я возношу.
Ты - свят, любвиобилен.
Я - злобствую, грешу.
Миров Создатель, Ясный
Поэта пощади!
Прости душе несчастной,
В мир тихих звезд веди.
11 октября 1946 г.
Как я Тебе ни досаждал,
Как я Тебя ни раздражал
Все же ты навек моя
И здесь и в мире небытия…
Уже позднее, написав все это, нашла у Вадима Даниловича стихи, относящиеся уже к его жизни в Финляндии, к 1926 г., в которых чувствовалось сильная ностальгия о прошедших годах молодости. О событиях революции 1905 года, в которых он принимал участие и за которые сидел в тюрьме:
”…В общей камере тюремной
Мы, студенты, отворяли
Обрамленное решеткой
Нам любезное окошко. -
И пьянил нас запах свежий,
Запах тающего снега.
За тюремною оградой
Нас приветствовали бурно
Семинарии питомцы,
Академии Духовной
Радикальные студенты.
Мы махали им из клетки
Чьим-то красным одеялом,
Что тогда нам заменяло
Алый стяг революционный.
Сколько жизни в нас кипело!…”
”…На дворе тогда тюремном
В час прогулки мы лепили
Из пластического снега
Ненавистных нам в ту пору
Самодержцев всероссийских. -
И с задорным юным криком
”Прочь, долой самодержавье”
Комья снега в них швыряли.
Март. Когда-то в дни такие,
Бредя счастием народа,
Мы все силы отдавали
На спасение России;
И, хотя и заблуждались,
Но боролись бескорыстно
За прекрасную Свободу”.
На все это можно заметить, что русские эмигранты поборолись немного за наше счастие, а потом уехали страдать о ”погибшей России” в Финляндию, Париж или Новый Свет. Теперь же их потомки считают нас нелюдями за то, что мы жили в государстве, которое было плодом их ”бескорыстных заблуждений”.
